Репатриация – это путешествие длиною в жизнь. Сегодня я отмечаю 25-ю годовщину моей алии.
8 августа 1991г. к нам пришли грузчики. Я ещё спала в своей постели, и мама осторожно разбудила меня, сказав, что пора вставать. Люди, купившие нашу мебель, приехали забрать и кровати.
Нашу последнюю ночь в том доме мы провели на старых одеялах, которые принесли от друзей и соседей. Всё, что осталось в доме – это три чемодана. И мои рисунки на обоях с маленькими голубыми цветами.
Что я чувствовала, когда ежедневно приходили чужие люди и забирали себе частичку моего дома, вещи, с младенчества окружавшие меня?
По правде говоря, я не чувствовала почти ничего. Всего двумя неделями ранее я отметила своё 14-летие, и теперь сидела и слушала музыку из подаренного мне плейера. Это были иностранные песни, записанные с телевизора. Тогда я не слишком задумывалась о будущем.
Я почти ничего тогда не знала толком об Израиле, в который мы собирались уехать навсегда. Уехать и никогда не возвратиться. Когда мы покидали Москву, мне было больше любопытно, чем страшно. Мне хотелось знать, а смотрят ли в Израиле музыкальный телеканал MTV? А катаются ли там на роликовых досках? Но никто не знал ответов на эти вопросы. Велись лишь теоретические споры на кухне о том, как всё это должно было бы выглядеть.
Со своими школьными друзьями и подругами я рассталась ещё в конце мая, перед началом летних каникул. Мне запретили рассказывать им о том, куда именно мы уезжаем. Бабушка сказала, что надо быть осторожным, «мало ли что». Сама она прошла войну, одни её родственники погибли в Катастрофе (Холокосте), другие стали жертвами сталинских репрессий. Именно поэтому я верила бабушке, что рассказывать компании беззаботных 14-летних подростков об отъезде в Израиль опасно.
Когда мне было 6 лет, именно бабушка рассказала мне о том, что я – еврейка. И тогда она тоже попросила меня хранить этот секрет и не говорить ничего друзьям. Зная о том, что что её семью расстреляли в Ростове почти вместе со всеми евреями города, я решила, что буду молчать. Да и рассказывать особенно было нечего. Бабушка никогда не разговаривала со мной на идиш. Она перестала говорить на нём после войны. И не отмечала еврейские праздники. Это была в некотором роде её маленькая месть Всевышнему.
Понятие «еврей» я воспринимала как некую абстракцию, как, впрочем, и само слово «абстракция». Чем евреи непохожи на других? И за что их (нас) так ненавидят во всём мире? И почему моя семья в 90-х годах стала получать анонимные письма антисемитского толка, исполненные ненависти и содержащие угрозы?
Я прочла несколько книг Шолом Алейхема, но никогда не думала, что между еврейскими героями его книг, их обычаями, и моей семьёй есть что-то общее.
А что это вообще за страна такая, Израиль? Точка на карте рядом с Египтом. Я с трудом разглядела эту точку на карте в Большой Советской Энциклопедии.
Зато историю Древнего Египта я знала как раз очень неплохо даже в то время, ведь я с раннего детства интересовалась историей древнего мира, особенно историей древних египтян и шумеров. А как же Израиль? Всё, что я тогда знала о нём, было почерпнуто из книги “Иудейские войны» Леона Фейхтвангера и небольшой брошюрки, распространяемой Сохнутом, под названием «Незнакомый Израиль» с красивой фотографией набережной Нетании. Благодаря этой брошюрке мы чуть было не попали в Нетанию. Но непреодолимое желание моей мамы поселиться в Иерусалиме в конце концов одержало верх. Ведь мама знала, что Иерусалим – столица, самый важный для еврейского народа город, в котором находится Еврейский университет, куда она мечтала отправить меня учиться.
Когда мы прилетели в Бен-Гурион, “добрые люди” из министерства абсорбции предложили нам поселиться в Димоне, поскольку там «полно замечательных услуг для репатриантов». Однако мама настояла на Иерусалиме, хотя у нас там не было ни родственников, ни друзей.
9 августа 1991 г. мы с мамой и бабушкой сели на поезд, отправлявшийся в Будапешт, ведь прямых авиарейсов в Израиль тогда ещё не было. Это был необыкновенный день – такой тёплый, такой чудесный, ласкающий нас белым и мягким тополиным пухом.
И только тогда, когда Киевский вокзал, неотъемлемая деталь пейзажа моего детства, остался позади, я внезапно осознала, что же всё-таки произошло.
На глазах у провожающих, среди которых был и мой папа, я начала тихо плакать. Это был второй раз в моей жизни, когда я заплакала.
Мама и бабушка были рядом, но я чувствовала себя такой одинокой. Самой одинокой на свете. Как же я буду жить без тополей, без вида на здание МГУ из окна? Неужели я больше никогда не увижу Киевский вокзал? Не буду спущусь в метро?
И тогда мне показалось, что это не я еду в поезде, а поезд стоит на месте, а всё вокруг уезжает от меня далеко и навсегда. Но затем поезд прибавил ходу, лучи заката осветили железнодорожные пути и вскоре, под размеренный грохот колёс, нас поглотила темнота.
Две ночи в поезде, четыре дня в здании Сохнута в Будапеште… И за всё это время я ни разу не задалась вопросом – а в какую школу я пойду, с кем подружусь в моей новой стране? Ведь тогда я ещё не в силах была представить себе Израиль, я не знала, как он выглядит.
Наутро после перелёта в Израиль я проснулась, бесцеремонно ослеплённая дерзкими лучами ближневосточного солнца, пробившимися сквозь тёмные занавески, и вгляделась в пейзаж из окна маленького номера иерусалимской гостиницы «Дипломат». Мне сразу вспомнился завораживающий и одновременно вселяющий страх иерусалимский пейзаж, описанный выдающимся русским писателем Булгаковым в «Мастере и Маргарите». Растительности почти не было. Лишь желто-коричневая скалистая местность, солнце, слепящее сквозь бледную дымку застиранного чуть ли не до дыр небосвода.
Иерусалим.
Я попыталась отыскать взглядом силуэты Иосифа Флавия и римских легионеров, но, разумеется, ничего не нашла.
Две недели спустя я уже пошла в школу. Школа была религиозная, для девочек. Мы изучали ТАНАХ, устную Тору, еврейскую философию и ещё много других школьных предметов, о которых я услыхала тогда впервые в моей жизни.
Процесс моей абсорбции оказался на удивление лёгким и мягким, благодаря той самой школе. Я почти не скучала по дому, завела новых подруг и училась настолько хорошо, что умудрилась «перескочить» через класс.
С колоссальным трудом я прочла на новом для меня языке рассказы Дворы Барон и толстые тома Шая Агнона, это помогло мне за короткий период овладеть ивритом.
Пришлось мне научиться и сидеть на земле, как это делают все израильские дети. Пришлось привыкнуть и к задаваемому на каждом углу вопросу: «А ты что, русская?»
Русской я никогда не была. Я была еврейкой с советским гражданством. Но здесь, в Израиле, в глазах хамоватых самцов я вдруг стала “русской”. Сперва это раздражало, затем стало просто бесить. Однако со временем я научилась игнорировать их или, в крайнем случае, бросать в ответ неестественную полуулыбку.
Я полюбила иерусалимскую прохладу, белокаменные дома, живописные пейзажи, тепло и доброту, которой окружили меня и мою маму, когда умерла моя бабушка Виктория. Я тогда училась уже в последнем классе. Бабушка, потерявшая всех близких в Катастрофе (Холокосте), ныне покоится на Масличной Горе.
Моё сердце навсегда связано с этой землёй, куда наш народ вернулся спустя тысячелетия. Я воспитываю здесь двух дочерей и строю свою семью.
И когда меня спрашивают, кто я, я гордо отвечаю: «Я – израильтянка».
Но бывает и так, что чувство одиночества настигает меня вновь, словно незваный гость, в самые неожиданные моменты, однако затем снова улетучивается, растворяясь во влажном летнем воздухе.
Это путешествие в Израиль, в которое я отправилась 25 лет тому назад, продолжается всю мою жизнь, изо дня в день. С каждым новым событием, новым чувством, новой мыслью об этом удивительном, диковинном и замечательном месте, которое я называю домом.
